стр. 317

     Бобров.

     "Начала", журнал истории литературы и истории общественности, под редакцией акад. С. Ф. Ольденбурга, акад. С. Ф. Платонова, проф. Э. Л. Радлова и А. С. Николаева. N 1, Петербург 1921. Стр. 272. 3.000 экз. Моск. прод. цена 75 т. р.

     Литературное оживление пока что имеет самый хаотичный и пренелепый в некоторых отношениях характер. На-ряду с немногочисленными порядочными и серьезными книгами на рынок вываливается значительное количество любительской макулатурщины, как общее правило, весьма недурно изданной. Стишки и рассказики заскучавших маменькиных сынков, то-и-дело блестят на витринах; за новинку их раскупают, - надо надеяться, скоро надоест. Что касается частных журналов, то Москва пока ими похвалиться не может; несколько бульварных листков с "театральными" стремлениями и либретто являются характерными представителями "желтой" прессы; недавно вышедшее "Слово" - курьезный провинциализм. В Питере два журнала литературных "Вестник Литературы" и "Летопись Дома литераторов" серьезней московских изданий, но тон осторожного и только чуточку зловещего нытья, который принимается в этих журнальчиках просто за "хороший" тон, делает их несколько невыносимыми. В Питере же "Книжный угол", маленькие книжечки, где некоторый Ховин рассуждает о собственной персоне с собой самим и своими приятелями, весьма жизнерадостными молодыми людьми, да еще "Петербург", замечательное издание, где рядом с Ахматовой печатается ужасное для россиян известие о том, как опасна пила-рыба; это "чудовище", по словам журнальчика, "стремится пронзить лодку своим носом и перевернуть ее", и много других в том же духе, захватывающих дыхание новинок. Проще и ближе: издают журналы и редактируют их - люди, которые этого делать не умеют. Сплетни московские уверяют, что наши

стр. 318

театральные журнальчики влачат жалкое существование и собираются покинуть сей бренный мир; если это действительно случится, будет очень приятно, это будет похоже на начало выздоровления.
     Тем приятнее видеть теперь "настоящий" всамделишний журнал "Начала", издаваемый в Петербурге группой академиков. Журнал ставит себе широкие культурные задачи, сосредотачивая свое внимание на истории литературы и истории общественности, надеясь вообще соединить у себя научность с "необходимою в особенности в настоящее время общедоступностью". Задача нелегкая, и по большей части люди, берущиеся за нее, обычно оказываются в состоянии некоторой половинчатости: и не особенно научно, и не особенно общедоступно. Но "Началами" эта задача разрешена в общем удачно с некоторым перевесом в сторону научности, окрашенной характерным для нашего времени импрессионизмом.
     Две первые статьи, акад. Ольденбурга о Блоке и Нестора Котляревского о Достоевском, имеют характер лирических излияний, - кажется, это новость для наших ученых кругов и, кажется, это совсем не их дело... "Молоты молчали, скалы стояли неподвижные, и только куски их упали в море..." - пишет Ольденбург. Приятный некролог: в старое время так репортеры повествовали о кончинах опереточных примадонн. Лирика Котляревского тоже недорогого стоит. Вообще говоря человек, который всю жизнь живет литературой и в литературе, как Котляревский, мог бы хорошо... или, лучше сказать, должен бы хорошо говорить о писателе как о живом человеке, о "писателе наедине с собой", но на деле этого пока не выясняется. Даже обратно, - видимо, ученые труды до живого человека, писавшего то-то и то-то, совершенно не доводят.
     Статья Л. Карсавина "Ф. П. Карамазов, как идеолог любви", ставит себе любопытную психологическую задачу, но разрешает (или пробует разрешать) ее в весьма приподнятом, манерном и аффектированном стиле. Весьма импрессионистически показывает автор искомую им "чистоту" Федора Павловича, выясняющуюся из того соображения, что лучшим удовольствием этого симпатичного персонажа было - "осквернение чистоты". Такими несложными силлогизмами рисуется... то ли Карамазов, то ли сам автор. Последний случай мог бы быть осуществлен и помимо Достоевского, наверно, даже с лучшими результатами.
     Остальные три статьи посвящены формальным сторонам литературы, - В. Жирмунский "Задачи поэтики", В. Виноградов "Сюжет и композиция повести Гоголя "Нос" и М. Петровского "Композиция новеллы у Мопассана". Последняя статья представляет собой ученическое "сочинение" на заданную тему, наполненную мелкими кропотливыми замечаниями общего характера, ничего не говорящими ни о новелле, ни о Мопассане, как о "композиторе". Жирмунский уже второй раз пытается популяризировать скромные достижения новой науки о форме литературных произведений, и это вообще ему удается. Неплохо написал он о Блоке в сборнике его памяти, неплохо пишет и здесь. Неудачная сторона его писаний с одной стороны - в полной неуверенности в своем предмете, с другой - в излишней поспешности, с которой Жирмунский все объединяет и "подводит итоги". Нередки у него и простые ошибки. Полагаем, что время для широких обобщений в поэтике еще не наступило, это первое; а второе - метод, которого придерживается Жирмунский, метод описания и только описания, надо полагать, и не может дать материала для таких обобщений. Возможно, что в будущем такой материал появится, но это случится

стр. 319

только тогда, когда сам метод, как таковой, будет лишен своего теперешнего единства, и в него войдет нечто от эстетики. Ныне же получается положение: 1) исследователь всячески чурается "трудной области метафизики и философии искусств", 2) его поэтическая действительность поминутно ставит его перед задачами чисто эстетического свойства и ему приходится выкарабкиваться из создавшейся коллизии "собственными средствами", т.-е. разводить такую доморощенную эстетику, от которой волосы на голове шевелятся. Другой раз он с теми же затруднениями попадает в положения неразрешимые в его методе, тогда он поступает, как поступает всякий слабый мыслитель в таком случае: сводит конкретность на простейший афоризм, стачивает всю его индивидуальность, после чего, очевидно удовлетворенный, объясняет читателю - что вот дескать: все на своем месте. Но доказательство равенства тождеств - задача очень неблагодарная и в полной мере бессмысленная. Это особенно тем неприятно у Жирмунского и его товарищей, что им только очень редко удается остроумным передергиванием доказать, что их тождество действительно тождество, а не нечто, нуждающееся в серьезной обработке и осмысливании. Жирмунский начинает с того, что делит весь континуум произведений искусства на "материал" и "прием", приравнивая эти выражения соответственно к "содержанию" и "форме", при чем со своим "материалом" он разделывается очень просто: "материалом поэзии является... слово". Это звучит "очень гордо", - очень обще, величественно даже, если хотите. Беда только в том, что неизвестно - что это значит? И когда вы ищете старательно объяснения этой фразе, вы находите только голословное (со стороны логической) и всем известное замечание: "язык поэзии построен по художественным принципам" или "язык художественного - художественен". Жирмунскому надо было бы знать, что это тоже "метафизика", только очень скверная. - Таким образом, существо художественных произведений разлагается на загадочное "слово" и "прием". Содержание всех исследований Жирмунского и его товарищей исчерпывается описанием "приема". Сюжет - прием, синтаксис - прием, тропы (образы и пр.) - прием, да и слово самое часто тоже прием. Поэтому Жирмунский вполне неправ, говоря, что термины "материал и прием" вводятся вместо терминов "содержание и форма" в том смысле, что понятие "содержания" нимало не исчерпывается тем смыслом, который им вкладывается в понятие "материала", а понятие "формы" очень далеко от его "приема". Деятели кружка "Поэтика" (он же "Опояз" - Общество изучения поэтического языка) весьма наивные реалисты, и общий ход их рассуждений в главном сводится к каламбуру: стихотворение есть ряд конкретно связанных между собою слов, больше там ничего нет. Из этого вывод: рассматривая стихотворный организм, как ряд диспаратных явлений, мы узнаем что это такое. Результаты оправдывают метод, разъединенные элементы целого и остаются таковыми, что же касается общих принципов, то приходится или уверять, что "художественное - художественно", или говорить, как это недавно сделал единомышленник Жирмунского, Шкловский, что автору не известно, что такое "сюжет" в первых строках книги, посвященной этому самому сюжету.
     Несмотря на все это, все же мы сказали бы, что работа "Опояза" интересна и полезна. Надо надеяться, что логические несообразности, с которыми им придется встречаться все в большем количестве, заставят их изменить в некоторой мере их метод и выведут их из

стр. 320

порочного круга конкретностей, где они заблудились ровным счетом в трех соснах*1. Следующая статья Виноградова о повести Гоголя "Нос" дает весьма интересный материал по поводу увлечений темой носа во время Гоголя ("носология" первой четверти прошлого века). Автору, удачно подбирающему многочисленные цитаты, удается легко показать, в какой мере ходячие каламбуры о носах и разговоры о ринопластике дали серьезный материал Гоголю для его повести. Остов повести выделен достаточно ясно, но и только. Обследуя композиционные приемы Гоголя, автор ничего не говорит о сюжете, оговариваясь в начале словами Эйхенбаума, что "сюжет у Гоголя бедный, скорее нет никакого сюжета". Полагаем, что это - заблуждение, основанное на тех же методологических ошибках, что и у Жирмунского. Сюжет есть прием, - так гласит априорное положение. Но ряд приемов не делает
_______________
     *1 Для "посвященных" приведем еще несколько недоумений по поводу работы тов. Жирмунского. - Первую часть стихотворения Пушкина "Брожу ли я..." Жирмунский укладывает в "логическую формулу" - "во всякой обстановке поэта неотступно преследует мысль о смерти". Но надобно сказать, что содержанием произведений искусства никогда не бывали логические факты, содержание содержит в себе факты исключительно психологические, поэтому укладывать содержание стихотворения в "логическую формулу" (да еще такую неуклюжую) - весьма опасно и неизбежно ведет к ряду существенных ошибок. - Жирмунский так делит поэтику: I) стилистика, II) тематика и III) композиция. Стилистика распадается на 1) эвфония (поэтическая фонетика, в свою очередь распадающаяся на а) метрику, б) словесную инструментовку и в) мелодику), 2) семантику (учение о тропах, - образы, метафора, метонимия и пр.), 3) поэтическое словообразование, 4) поэтический синтаксис и 5) палеонтология языка (варваризмы, архаизмы и пр.). Тематика распадается на 1) словесные темы, 2) группировку этих тем, 3) мотив или сюжет и 4) внутренние образы. Не говоря уже, что в этом делении отсутствует единый принцип классификации, надо отметить, что, уже не упоминая о связи коренной и неотделимой ритмики со всеми перечисленными отделами нашей дисциплины, - практически невозможно отделить семантику от синтаксиса; синтаксис от группировки словесных тем, группировку эту от мотива, словообразование от словесной палеонтологии и проч. Раз так, вся схема обращается в чисто-словарное построение, совершенно ненужное, и очень напоминающее утопические "производственные планы" наших центров и главков в их медовые месяцы. Жирмунский говорит: "единство приемов поэтического произведения мы обозначаем термином стиль. При изучении стиля художественного произведения, его живое индивидуальное единство разлагается нами в замкнутую систему поэтических приемов" - опять "то же изъясняется через то же": то-есть - "единство приемов есть стиль, единство стиля есть система приемов". Несомненно, если а равняется b, то и b равняется а, только при чем тут поэтика? Так логику подменяет Жирмунский стуком слов и фраз, по внешности напоминающих логические суждения. Передержка же заключается в очевидном всовывании в тождество слова "замкнутую"... и логика права: нигде этой замкнутости Жирмунский в своих суждениях и исследованиях обнаружить не может. Жирмунский всячески старается вывернуться из своего "порочного круга", говоря, напр., что "прием" только тогда прием, когда он оправдан стилистическим единством. Но это опять пустая риторика, ибо такое единство осуществлено во всяком художественном произведении с момента его написания. Эта же мысль далее подтверждается с подкупающей наивностью указанием на то, что одинаковый с формальной стороны прием "в зависимости от своей функции, т.-е. (хорошенькое "то-есть"!) от единства всего художественного произведения" - "нередко приобретает различный художественный смысл". Но здесь опять "функция зависит от функции", - и вопрос никак не разрешается. Пример двух союзов "и", приводимый автором, неудовлетворителен: в одном случае (у Фета) его "и" анафора (единоначатие), в другом (отрывок старинной биографии) только союз. Описывая "метонимический" язык Пушкина автор изъясняется курьезно, ибо ставит поэту в особую, видимо, заслугу то, что Пушкин вместо "возлюбленная умерла" говорит, что она "заснула последним сном", хорошо бы опоязникам вспомнить о том, что и "веревка-вервие простое". Говоря о том же стиле, Жирмунский смешивает аллегорию с метонимией и перифразой. Характерно для Пушкина, говорит Жирмунский, употребление прошедшего несовершенного ("ты покидала"), но это характерно не для Пушкина, а для русского языка. "Важно отсутствие в языке Пушкина необычных и новых метафор", - однако, Якобсон, соратник Жирмунского в своей брошюре о Хлебникове (Прага 1921) объясняет это "впечатление" хронологической аберрацией, - кто же прав? Однако характерно, что оба автора уклоняются от обсуждения вопроса по существу.

стр. 321

еще сюжета, а, обнаружив такой ряд, нельзя обнаружить сюжета, - откуда вывод, что сюжет ищется не там, где надо. Однако Виноградов поступает проще: факты не подходят под схему, - тем хуже для фактов, автору недоставало только сказать, что сюжета вообще не существует, да и на что он нужен... Авторы "Опояза" вообще выигрывают тогда в изяществе своих рассуждений, когда имеют дело с произведениями, где приемы нарочиты, особливы и иронически все время суются в нос читателю. Не находя этого излюбленного им тропа, "опоязник" становится вялым, скучливым и чрезвычайно непродуктивным. Увы им, - Тристрам один, а литература велика; стоит же им взяться за что-нибудь совершенное и малоироническое, как им немедля приходится уверять, что "уснула последним сном" много красивее, чем "умерла" (и то чужое: некто Лукьянов уже раз хвалил, захлебываясь, Голенищева-Кутузова за то, что тот сказал "темнокудрый", когда, не нарушая благочиния, мог бы сказать "кудрявый брюнет").
     Из материалов "Начал" всего интереснее автобиография графини С. А. Толстой, написанная ею в свое время для С. А. Венгерова. В биографии много ценного и интересного о Толстом и очень много живых трогательных черт. Вот как пишет мужу Толстая в 1864 году, когда он сломал себе руку и от этого ли или от чего другого сильно захандрил: "Что же это ты со всех сторон оплошал? Везде тебе грустно и все не ладится. Зачем ты унываешь и падаешь духом? Неужели сил нет подняться? Вспомни, как ты радовался на свой роман, как ты все хорошо обдумывал, и вдруг не нравится! Нет, нет, напрасно! Вот приедешь к нам, вместо кремлевских стен увидишь наш Чепыж (лес), освещенный солнцем, и поля... и ты с веселым лицом начнешь мне рассказывать темы задуманных сочинений, будешь мне диктовать, и мысли опять придут и пройдет ипохондрия". - Чисто, просто, по-женски хорошо, не беда, что незамысловато, - замысловатости у Толстого у самого было больше, чем требуется, он от нее не знал куда деваться. Очень хороши примечания В. Спиридонова к этой автобиографии.
     Библиография очень невелика. Стоит отметить глупейшую заметку Чудовского о стихах Радловой, третьесортной поэтессы. Рецензии Жирмунского на книги Якобсона и Шкловского вызывают, примерно, те же возражения, что и его статья*1.
     Замечательнее же всего в "Началах" - это их "Хроника интеллектуальной жизни Запада", которой отведено 40 страниц петита. Описаны Германия, Англия, Франция и Италия. Обилие материала прямо оглушает читателя. Не имея возможности даже перечислить все указанное
_______________
     *1 Характерно, что и Якобсон и Шкловский с большим вниманием останавливаются на "обнажении приема" - это едва ли не единственная область, где они - как дома. И Жирмунский прав, когда называет эти "обнаженные приемы" фокусами. Коллекционированием фокусов и занимается "Опояз" по преимуществу. Шкловский, разбирая книги Розанова, определяет их, как "роман пародийного типа с слабо выраженным главным сюжетом", на том основании, что эти Розановские дневники, вращаются постоянно около двух-трех постоянных тем. Пишущий эти строки берется теми же способами доказать, что и список московских телефонных абонентов - тоже роман пародийного типа с очень слабо выраженным сюжетом. Ведь еще не значит ничего, - если явление А вообще возможно объяснить, как некоторое следствие совокупности причин В, что причинная связь такая действительно имеется на-лицо (в статистической логике это - случай так назыв. "ложной корреляции"). Шкловский пишет очень миленькие романы о романах, пародируя Свифтовские пародии на ученые сочинения всерьез; научный анализ - в принципиальной, а не описательной стороне - и не бывал у него.

стр. 322

хроникой "Начал", упомянем очень интересную статью Браудо о немецкой интеллигенции (очень интересно о Шпенглере и существенно важно указание на слабый научный багаж этого автора, впрочем об этом легко было догадаться и по другим изложениям), статью Д. Шиковского из "Нейе Цейтунг", "К смерти Вундта" из "Прейс-Ярб", заметку об Бенедетто Кроче и его, видимо, интереснейшей книге о Данте.
     Из книг упомянем: немецкие - Ст. Цвейга, биография М. Деборд-Вальмор, Кассирера "Идея и форма", Гундольфа о Ст. Георге, издание труда Альберта Великого "Де анималибус", А. Мошковского "Теория относительности по беседам с Эйнштейном"; английские - "Теория вероятности" Кейнеса, Гернет, "Воспитание и мировая гражданственность", А. Кейс "Части машины человеческого тела", Содди "Наука и жизнь", новые романы Локка и Р. Хаггарда, биографию Карнеджи, новую повесть Тагора, пародии Киплинга на ученых латинистов, окончание перевода Достоевского, Уэллс, "Спасение цивилизации", "Очерки истории права" нашего соотечественника, проф. Оксфордского университета, Виноградова, Близ, биография Суворова, книги о Свифте, Карлейле, Данте, Верлене, Мильтоне, новое издание Шекспира и т. д. Франция: книги "дадаистов", Кл. Фаррера, М. Верже, Г. Когена о Декарте, письма Стендаля к Полине Бейль, переписка Ж.-Занд с Фр. Роллина, новые документы о Боделере, книга о писателях испанской Америки, сочинения П. Бореля, Карре "Гете в Англии", переводы Пушкина, полное собр. соч. М. Деборд-Вальмор и пр. В Италии - о деятельности Кроче, Папини, Гавони, Кардарелли, Чекки и др. - Общее впечатление: интенсивной жизни, пронизанной, однако, большим разочарованием и эстетическим христианизмом. Во всяком случае "Хроника" эта интереснее всякого романа, как бы ни был слабо выражен его сюжет, даже по Шкловскому.